Языковая личность

Изменение гуманитарных установок в обществоведческих науках в целом и, в частности, в лингвистике обусловила фокусирование внимания ученых-филологов на феномене homo loquens – человека, выступаещего субъектом порождения и восприятия речевых сообщений. Перефразируя гениального Фердинана де Сосюра, можно утверждать, что интерес лингвистов пока переместился с исследования правил игры в шахматы (структурно-семантический подход) на самих игроков (антропоцентрический подход). Термин «языковая личность» набирает все большей распространенности, его можно встретить в трудах многих отечественных и зарубежных ученых, однако, как отмечают исследователи этого явления, пока не существует «единой, приемлемой и признанной всеми трактовки этого понятия».

Целью этой статьи является обобщение существующих точек зрения на этот сложный феномен с выделением понятия «культурно обусловленной коммуникативной личности» как необходимого термина описания языковой личности в рамках лингвокультурологии.

Начнем с истории вопроса.

Как известно, в повседневный научный оборот термин «языковая личность» был введен Ю. М. Карауловым в его знаменитой монографии «Русский язык и языковая личность» (М., 1989). Напомним, что именно в этой монографии впервые предложена структура языковой личности, которая может рассматриваться как в лингводидактичном, так и в теоретико-лингвистическом аспектах, и которая состоит из трех основных уровней: 1) нулевого – вербально-семантического (лексикона личности); 2) первого – лингво-когнитивного (тезауруса личности); 3) второго – мотивационного (прагматикона личности). Понятие первого уровня языковой личности перекликается с щербевской «языковой системой» = словарь + грамматика – и предполагает наличие у говорящего устойчивого фонда лексико-грамматических знаний, которые и обеспечивают владение естественным языком. По свидетельству самого автора, «этот уровень исследования языка является нулевым для личности и в определенной степени бессмысленным … Он попадает в поле зрения исследователя личности, только если речь идет о втором для нее языке» [Караулов 1989, 36]. Следующий уровень языковой личности связан с системой знаний об окружающем мире, на нем запечатлен «образ мира» в виде понятий, идей, концептов, разнородных единиц, «… среди которых могут быть и научные понятия, и просто слова, получившие статус обобщения, символы … образы, картины, «обломки фраз» («фрагменты мыслей»), стереотипные суждения, вербальные и другие формулы» [Караулов 1989, 172]. Все эти элементы образуют более или менее целостную «картину мира» сознания личности. Именно на этом уровне «к игре вступают интеллектуальные силы» [Караулов 1989, 36], значение расширяется к знанию, устанавливается иерархия смыслов и ценностей в тезаурус языковой личности. Третий (мотивационный) уровень связан с деятельностно-коммуникативной ипостасью человека, включая цели, оценки, мотивы, установки языковой личности.

Приведенная выше трихотомия за почти десять лет с момента ее обнародования по праву приобрела хрестоматийно-классический характер.

Однако, как представляется, научные потребности сегодняшней лингвистики выдвигают необходимость некоторой корректировки и дополнения классической схемы.

Так, проблема соотнесенности языка и речи, не потеряла актуальности еще со времен В. фон Гумбольдта (антиномия ε̉νεργεια ↔ ε̉ργον), побудила некоторых исследователей к осмыслению феномена языковой личности на фоне дифференциальных признаков langue и parole, что привело к выделению понятия речевой личности как объекта изучения лингводидактики и теории речевой деятельности [Клобукова 1997].

В.В. Красных в своей монографии «Свой» среди «чужих»: миф или реальность? (М., 2003), сравнивая концепции речевой деятельности Ф. де Сосюра и А.А. Леонтьева [см. Красных 2003, 49-51], доходит к выводу о необходимости выделения с целью прежде всего теоретического осмысления homo loquens четырех понятий, связанных с различными ипостасями языковой личности: 1) «человек говорящий» – личность, одним из видов деятельности которой является речевая деятельность, включающая как процессы порождения, так и восприятия речевых сообщений; 2) языковая личность – личность, которая реализует себя в речевой деятельности на основе совокупности определенных знаний и представлений; 3) речевая личность – личность, которая реализует себя в коммуникации, выбирая и реализуя ту или иную стратегию и тактику общения, которая выбирает и использует тот или иной репертуар средств (как чисто лингвистических, так и экстралингвистических); 4) коммуникативная личность – конкретный участник конкретного коммуникативного акта, действующий в реальной коммуникации. Отдавая должное несомненной логике и последовательности выделения разных ракурсов осмысления такого сложного многомерного явления, которым выступает языковая личность, хотелось бы отметить, что вышеприведенная четырехчленная схема отражает те теоретические представления, которые сложились у исследовательницы в результате обработки речевых и экстраречевых реалий, связанных с, так сказать, «одноязычной», а точнее – русскоязычной личностью.

В.И. Карасик предлагает пятиэлементное наполнение понятия речевой организации человека, которое соотносится с понятием речевой деятельности как сущность и проявление: 1) языковая способность как органично заложена в человеке возможность вербального общения, обусловлена ​​ее психосоматическими особенностями; 2) коммуникативная потребность как адресантность, направленность на коммуникативные условия, участников общения, определенный языковой коллектив; 3) коммуникативная компетенция как приобретенное умение осуществлять общение в различных регистрах для осуществления своих коммуникативных целей; 4) языковое сознание как активное вербальное отображение внешнего мира во внутреннем; 5) речевое поведение как система сознательных и бессознательных поступков, через которые раскрывается характер и образ жизни человека [Карасик 2003, 24].

Сравнивая схемы В.В. Красных и В.И. Карасика, можно сделать вывод, что используемые в них понятия коррелируют следующим образом: «человек говорящий», языковая личность (В.В. Красных) ↔ языковая способность, языковое сознание (В.И. Карасик); речевая личность (В.В. Красных) ↔ коммуникативная потребность, коммуникативная компетенция, речевое поведение (В.И. Карасик). Как видим, за корреляциями осталось понятие, выдвинутое В.В. Красных, – коммуникативная личность, поскольку оно, по сути, представляет собой конкретное проявление речевой личности тех или других коммуникативных обстоятельств и соотносится с последним, как частичное с общим. Как представляется, для нужд этнокультурологического кросс-культурного осмысления homo loquens наиболее приемлемым представляется понятие речевой личности через его яркую культурную маркирование. Выделение же в рамках мультиязычных межкультурных исследований понятия коммуникативной личности может только терминологически усложнить научный дискурс и запутать его реципиента. Указание конкретной коммуникативной ситуации («КС признания в любви», «КС оправдания», «КС уговоры», «КС обвинения» и т.д.), в рамках которой действует этнически маркированная речевая личность, на наш взгляд, нейтрализует необходимость использования понятия коммуникативная личность (по крайней мере, в смысле, который вкладывает в этот термин В.В. Красных).

А сейчас давайте обратимся к тем типам языковых/речевых личностей, выделяемых в современной лингвистике. Нас будут интересовать, прежде всего, те классификации, которые основываются на психолингвистическом и социокультурном фундаментах.

В интересной статье М.В. Ляпон «Языковая личность: поиск доминанты» [Ляпон 1995] на основе классификации психологических типов человека швейцарского психолога и философа К. Юнга выделяются интравертованные и экстравертированные языковые личности. Материалом исследования служат прозаические тексты М.И. Цветаевой, осмысленные как «речевой автограф интроверсии» [Ляпон 1995, 263]. Исследовательница пришла к выводу о том, что «.. «автографом» речевой интроверсии является вербализованная коррекция своего речевого поступка, вставки, отражающих «блуждания» вокруг денотата в поисках оптимальной речевой формы» [Ляпон 1995, 275]. Как кажется, юнговская типология может пригодиться не только при исследовании индивидуального психотипа, но и служить в межкультурных этнопсихолингвистических исследованиях, где наблюдения над вербальными и невербальными формами рефлексии «Я» этнической языковой личности на широком текстовом фоне может гипотетически привести к установлению преобладающего «этнического психотипа» (интровертированность или екстравертованность), присущего лингвокультурному сообществу в целом.

Говоря о языковой личности, нельзя обойти вниманием вопрос о социальной роли как «… одобрен обществом эталон поведения, который соответствует конкретной ситуации общения и социальной позиции (статуса) личности» [Горелов, Седов 2005, 149]. Понятие социальной роли связано с понятием социального статуса, характеризующим человека в социальной иерархии общества. Речевое поведение как этнически маркированный элемент речевой организации человека подчиняется законам статусно-ролевого взаимодействия. «Классикой жанра» исследования психологического компонента ролевого общения является транзакционный анализ, предложенный в свое время американским психологом Эриком Берном [Берн 1992]. Он предложил оригинальную модель статусно-ролевой интеракции людей с выделением трех ипостасей языковой личности – Отец, Взрослый, Ребенок.

Ребенок – носитель иррационального, стихийного начала. В его языковом поведении преобладают речевые реакции, связанные, прежде всего, с эмоциональным восприятием мира. Роль Отца связана с реализацией авторитарного начала, носитель этой роли позиционирует себя как олицетворение «правильной морали» и надлежащих норм поведения, автоматически предоставляет ему иерархически высший в отношении других людей статус и, соответственно, право безапелляционно корректировать поведение других, делать резкие замечания и управлять их поведением (см. вербальные манифестации этой роли и других в Горелов, Седов 2005, 152-155). Роль Взрослого характеризуется доминированием рационального начала и здравого смысла. Носитель этой роли пытается быть максимально объективным в оценке любой жизненной ситуации, выступая своеобразным посредником между Ребенком и Отцом. На российском языковом материале транзакционный анализ был удачно проведен Г.П. Божко при анализе коммуникативной ситуации «примирения» [Божко 2003] и Кушнир при анализе коммуникативной ситуации «объяснение в любви» [Кушнир 2005]. В обеих диссертациях трансакции (взаимодействия говорящих, состоящие из коммуникативного стимула и коммуникативной реакции) исследовались с целью установления соответствий между выбором определенной речевой тактики и социальной ролью участников общения. Как представляется, применение транзакционного анализа в рамках мультиязычного исследования является целиком и полностью приемлемым, а его результаты, полученные на материале различных языков и различных коммуникативных ситуаций, могут пролить свет на ментальные особенности этносов, выводятся уже не на основании изучения языкового сознания языковой личности через ее концептосферу, а через исследование коммуникативной компетенции, коммуникативных потребностей и речевого поведения речевой личности.

По нашему мнению, для анализа национально-языкового проявления речевой личности учет вербально-семантического уровня «нулевого для личности и в определенной степени бессмысленного», уровня «нейтрализации личности» [Караулов 1989, 36], бесспорно, является релевантным. Вспомним, что Ю.М. Караулов, считал этот «ординарно-семантический уровень» непоказательным по экспликации интеллектуальных характеристик, преимущественно с которыми он и связывал понятие языковой личности. С этим можно согласиться лишь при условии различения понятий языковая личность ↔ речевая личность. Ведь при общении в конкретных коммуникативных актах, говорящий в первую очередь проявляет свои волевые и эмоциональные свойства, интеллектуальные же, как правило, отступают несколько на задний план. И определенная вербалика «покрытие» тех или иных речевых стратегий и тактик может дать достоверные показания касательно «психосоциологичного» портрета говорящего – речевой личности. Очевидно, оперирование понятием «языковая личность» в ее интеллектуальном осмыслении (а в восьмидесятые годы прошлого века само понятие языковой личности было новым для советского языкознания) и повлекло исключения вербально-семантического уровня с поля исследовательского внимания, несмотря на то, что он «… является главным объектом изучения … и теории речевых актов и теории разговорной речи, и … многих других теорий, которые остаются равнодушными к содержанию высказываний…» [Караулов 1989, 36], ведь, по мнению автора, языковая личность начинается тогда, когда к игре вступают интеллектуальные силы, «…и первый уровень (после нулевого) ее изучения – выявление, установление иерархии смыслов и ценностей в ее картине мира, в ее тезаурусе» [там же]. Как представляется, в исследовательских целях Ю. Караулов несколько редуцировал понятие языковой личности, лишив его характеристик личности в целом: «внутренний мир каждой человеческой личности характеризуется различным соотношением ума (ratio), с одной стороны, и свойств сердца и души (emotio) – с другой. Выражаясь языком семантических примитивов, личность – это тот, кто желает, чувствует, думает, знает, говорит и действует» [Голубовская 2004, 93]. Однако предложенное им понимание языковой личности, несомненно, имеет право на существование в условиях дополнения его понятием речевой личности в выше очерченном смысловом наполнении.

Изучение речевой личности в социолингвистическом аспекте также может дать богатый и перспективный материал, обработка и обобщение которого может подвести к выводам относительно ментальных характеристик определенных социальных групп в рамках этнической общности. Здесь на первый план выдвигается понятие модельной личности – типичного представителя своей социальной группы, который идентифицируется по специфическим характеристиками вербального и невербального поведения, связанной с его ценностными установками. Нельзя не согласиться с В.И. Карасиком, который считает, что модельная личность, будучи, прежде всего, определенным стереотипом поведения «…существенно влияет на культуру в целом и служит определенным символом данной культуры для представителей других этнокультур …. Мы можем говорить о специфике эпохи благодаря таким модельным личностям» [Карасик 2003, 30]. Как отмечает далее этот автор, для России XIX века одним из таких типов является Гусар – офицер, который всегда готов к подвигам, а в свободное время играет в карты, пьет вино, пишет стихи, влюбляется и делает все возможное, чтобы заполнить сердце своей возлюбленной. В современной России приоритетные позиции в списке социальных типов, по мнению волгоградских ученых, занимают «Новый русский», «Телевизионный ведущий»: «телевизионный ведущий воспринимается … как представитель чужой западной цивилизации, тогда как Новый русский ассоциируется с родными патриархальными нормами поведения» [Карасик 2004, Сиротинина 1998]. Каждый из типов имеет свои собственные яркие вербальные и невербальные характеристики (см. подробнее вышеупомянутых авторов).

Как представляется, такое направление этноязыковых социологически ориентированных исследований еще не сформировался в Украине ни в рамках конкретного, ни сравнительного языкознания. Тем временем трудно переоценить значимость изучения прототипичных (модельных) языковых личностей определенного социума, поскольку именно они определяют ценностные координаты лингвокультурного сообщества одновременно с «престижным» или «непрестижным» способом использования языка. Наблюдения над лексическими и фразеологическими единицами, характерными для вещания различных прототипичных моделей человека на материале различных языков (то есть опять-таки обработки данных вербально-семантического уровня языковой личности) позволило бы выработать как внутриязыковой, так и межъязыковой индекс принадлежности к той или той этносоциальной группе. Перспективным для украинской социолингвистики и контрастивной лингвокультурологии представляется исследование языковой/ речевой личности в аспекте социально-статусного подхода, основы которого были разработаны российским ученым В.И. Карасиком [Карасик 1992, Карасик 2005]. Оценка прагматической функции дискурсивных слов и выражений, фразеологических единиц, прецедентных высказываний, интонационных моделей и т.д., наблюдение за особенностями их существования в рамках статусно-ориентированного дискурса украинского языка создадут необходимую основу для последующих контрастивных исследований.

Как отмечает проф. А.Д. Белова, в сфере коммуникативных исследований все более актуальным становится изучение ее этнической специфики: «Несмотря на почти 200-летнюю историю лингвистики, специалисты имеют незначительную информацию об этноспецифических особенностях коммуникативных ситуаций, о роли отдельных хорошо известных групп слов в организации коммуникативного пространства при спонтанной коммуникации» [Белова 2006, 27]. Понятно, что этноспецифика коммуникации способна обнаружиться лишь при конфронтативном, сопоставимом модусе исследования, в условиях сравнения нескольких языков, по крайней мере, двух. К сожалению, отечественной сравнительной коммуникативистике здесь почти нечем гордиться (как говорят англичане, «has nothing to boast of»), более того, подобных исследований просто не существует. Среди фундаментальных разведок на территории нашего северного соседа следует отметить, прежде всего, труд проф. С.Г. Тер-Минасовой «Язык и межкультурная коммуникация» (М., 2004), где сделано удачную попытку конфронтативного исследования особенностей ментальности, национального характера и речевого поведения англичан и русских в различных коммуникативных ситуациях.

Что касается украинских соответствующих исследований, заметным событием последнего времени стала защита кандидатской диссертации И.Р. Королева по специальности 10.02.15 – общее языкознание под названием «Коммуникативная ситуация «оправдание»: функционально-прагматический и лингвокультурный аспекты (на материале украинской, русской и английской художественной прозы XIX в.), где автор по сути создает фрейм сопоставимого межкультурного исследования коммуникативного акта с учетом используемых в общении стратегий и тактик, социальных ролей адресанта и адресата, специфики вербальных и невербальных средств осуществления иллокуции.

Как представляется, сопоставимая лингвокультурология в своих системных и речевых ипостасях постепенно набирает силу, и есть надежда на то, что современное поколение языковедов станет свидетелем ее превращения в мощную отрасль научно-лингвистического знания, играть чрезвычайно важную

роль в практике межэтнического общения в глобализированном мире.

 
 
0 replies

Leave a Reply

Want to join the discussion?
Feel free to contribute!

Добавить комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *